Канон: Оно (2017)
Автор: Bohemian Rhapsody I
Бета: Собака серая
Размер: макси, 19 306 слов
Пейринг/Персонажи: Эдди Каспбрак/Ричи Тозиер, Билл Денбро, спойлердух Пеннивайза
Категория: слэш
Жанр: романс, ангст
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: однажды Эдди начинает вспоминать.
Иллюстрация: Клоун
Примечание/Предупреждения: 1. тотал!ау. Настолько аушное ау, что пишет не Билл, умирает не Эдди, Пеннивайз не привязан к Дерри, а его цикл — не 27 лет.
2. warning! Немного нецензурной лексики, иллюзия нелинейной хронологии, смерть персонажа (но это не точно).
3. таймлайн — неизвестность.
4. описанное здесь явление, скорее всего, в реальной действительности не существует.
5. постмодернизм уровня хардкор.
6. вдохновлено творчеством Т. Стоппарда («Розенкранц и Гильденстерн мертвы»), Ф. Копполы («Молодость без молодости»), М. Макдоны («Семь психопатов»), а также китайским философом и убитой карьерой одного футболиста.
Размещение: запрещено без разрешения автора
Скачать: АО3
читать дальше
- 1 -
Эдди идёт по пустынным улицам Дерри и оглядывается по сторонам. С момента его переезда в родном городе практически ничего не изменилось. Прохожих тут и раньше было мало, из-за чего городок по временам напоминал призрака. Цветов было поменьше, теперь же горшками увешаны и уставлены все столбы и подоконники.
Совершенно точно не изменилась школа. То же здание, тот же двор, разве что, кажется, наклон улицы слегка усилился.
Эдди пересекает двор и легонько толкает дверь. На улице лето, в школе никого нет, но она не заперта, и Эдди беспрепятственно поднимается на третий этаж. В здании два крыла, на первом этаже они соединены коридором, на втором из западного крыла в восточное можно перейти через актовый зал. Третьи этажи не соединены ничем, и это как два разных мира. Западный третий этаж оканчивается светлым коридорчиком с кабинетами биологии. Они обычно заперты до последнего, поэтому в коридорчике всегда зависают галдящие толпы старшеклассников. Восточный третий этаж — точно такой же, как западный: та же площадь, то же расположение дверей, но всё-таки он — другой. Тёмный и тесный, он ведёт в школьную пристройку.
Это любимое место Эдди. За маленькой скромной дверью — большой просторный холл. Сводчатый потолок, подпираемый тонкими колоннами, приятный таинственный полумрак, и из маленьких окошек под самым потолком — отблески света на полу. Эдди спускается по небольшой лестнице — всего три ступеньки — и пересекает холл. На противоположном его конце есть ещё одна дверь, тоже маленькая и скромная, и комната за ней — такая же. И в ней во всю стену красуется огромное окно. Сквозь него крошечное помещение заливает свет, врывается свежий летний воздух, колышущий лёгкие голубые занавески. Эдди вдыхает полной грудью и протягивает руку, чтобы провести ладонью по нежной ткани.
– Может, по-твоему, смерть — быть кораблём? – Долгая пауза. – Нет, нет, нет... Смерть — это... нет. Пойми. Смерть — это последнее отрицание. Небытие. Ты же не можешь не быть на корабле. — Эдди картинно сводит брови к переносице и читает, на этот раз более высоким и мягким голосом: — Я очень часто не был на кораблях. [1] — Выдерживает долгую паузу и наконец разражается громким хохотом. — Чтоб меня, это настолько гениально, что я буду ржать над этим, как чёрт, до конца жизни!
— Эдвард Каспбрак, извольте выбирать выражения, вы же человек искусства, — доносится голос из угла плохо освещённой комнаты. Сарказм, конечно. Эдди откладывает в сторону «Розенкранца и Гильденстерна» и переводит взгляд на собеседника:
— Ты в курсе, что ты меня бесишь?
— Ты в курсе, что то, что ты заставляешь меня тут слушать — адский кошмар? — собеседник картинно жалуется, но Эдди прекрасно слышит, что тот едва скрывает смех.
— Это, — Эдди указывает на лежащую на обшарпанном столе книгу, — моё вдохновение. А ты только что его обосрал.
— Вдохновение? А ты сейчас что-то пишешь? — в голосе — неприкрытое любопытство. Эдди это очень приятно.
— Да, новую пьесу, и это будет вершина моего творчества, — отвечает Эдди и тут же слегка прикусывает себе язык. Потому что заявлять о «новой пьесе», кажется, ещё слишком рано, не говоря уж о какой-то там вершине какого-то там творчества. Да, это произведение он задумал достаточно давно, долго планировал и вынашивал, делал пометки и потом выбрасывал их и делал снова, но на данный момент не продвинулся дальше заголовка, выведенного чёрным фломастером на большом белом листе. Нет, у него не творческий кризис. Кажется, дело немного в другом.
— А почему я узнаю об этом только сейчас? — теперь Эдди слышит упрёк. Впрочем, вряд ли на него всерьёз обиделись. Эдди слегка вздыхает и проводит ладонью по лицу.
— Послушай. В следующий раз я тебе обязательно всё расскажу, хорошо? Принесу все черновики с собой, и ты станешь моим главным критиком. — Эдди говорит всё это и понимает, что роет себе глубокую, широкую и длинную яму. Он тут же представил, как приносит на следующую встречу (вернее даже будет сказать, «посиделку», а иногда это были и вовсе «полежалки») один-единственный лист с названием. Неизвестно, каким, кстати, потому что за ближайшие несколько дней оно вполне может поменяться. Заранее стало очень стыдно. А не прийти он, конечно же, не может. Остаётся один выход — сесть наконец за стол и писать, писать, писать. — Но сейчас мне пора идти. — Вот сегодня можно и малодушно сбежать, да. Эдди подхватывает книгу со стола, бросает её в рюкзак и выбегает из тихого полумрака на шумные улицы. Там собирается гроза.
Эдди уехал из Дерри сразу после окончания школы. Ему едва исполнилось восемнадцать, когда он поступил в Йель. Его лучший друг с детства, Билл Денбро, переехал и поступил вместе с ним. Они учились не просто в одном вузе, но и на одной специальности — очень редкой, с замечательным названием «клиническая психология». Её главный плюс (и одновременно с этим — главный же минус) заключался, пожалуй, в том, что стоило сказать людям о ней, как тут же следовал вопрос: «А чем это вы там занимаетесь?» В первую неделю обучения Эдди любил часами разливаться о том, чему их действительно будут учить и какими навыками они будут владеть при выпуске. Однако месяца через полтора он начал давать однотипные ответы в духе «Неважно, всё равно не поймёте», а после первой зимней сессии — в духе «Устраиваем с соседом по квартире тусовки по выходным, только чтобы увидеть наконец людей». (К слову, несмотря на то, что библиотека отнимала гигантское количество времени и общению с живыми людьми не особо способствовала, никаких тусовок они не устраивали и никаких людей видеть у себя не хотели, просто это был очередной формальный ответ, который ожидал услышать любой здоровый человек.)
Эдди уехал из Дерри безо всякого сожаления. С родным городом его не связывало ничего, кроме немного ненормальной мамаши, которая первый месяц ежедневно названивала Эддичке, а потом, когда он перестал отвечать на её звонки, переключилась на Билли, выспрашивая у него, тепло ли ненаглядный Эддичка одевается и хорошо ли питается. Первое время Эдди краснел и со стыда проваливался, но постепенно Билл стал относиться к этим звонкам с юмором и порой отвечал такую околесицу, что Соня Каспбрак на том конце провода сто процентов хваталась за сердце.
Уже тогда выяснилось, что жить с Биллом — одно удовольствие. Он не приставал без повода, не шумел, не водил к себе бесчисленное множество подружек, врубал музыку на весь подъезд только с согласия Эдди, когда оба хотели расслабиться, и гонял Эдди по квартире учебником по психодиагностике, когда тот просил прогнать его по экзаменационным билетам. И, несмотря на внешний раздолбайский облик, Билл обещал стать истинным профессионалом в своём деле.
У Эдди, конечно, никакого раздолбайского облика не было (будем честными — да, по временам ему случалось жалеть об этом). Он учил, и учил, и учился, и читал, и писал. Он с детства хотел стать либо врачом, либо психологом, либо, если уж совсем всё пойдёт наперекосяк, кем-то из социальной защиты. На свою специфическую специальность Эдди угодил почти случайно: примерно за год до выпуска они с Биллом просматривали очередные буклеты, присланные в их захолустную школу из крупнейших университетов страны.
— Гарвард или Принстон?
— Йель.
— П-почему? Что т-там у них такое? — Билл заглядывает Эдди через плечо, пытаясь разобрать мелкий шрифт буклета.
— Факультет биологии. Бодяга какая-то, — Эдди морщит нос и переворачивает страницу. — Факультет психологии.
— Н-направление психиатрии. Хочешь после выпуска работать в п-п-психушке?
— Ага, отправят меня обратно в Дерри. Тут весь город — одна большая психушка. А вот смотри, какое направление.
Не то чтобы Эдди вообще интересовали психические заболевания и всё, что с ними связано. В отличие от некоторых одноклассников, его эта тема ни разу не привлекала, да и сочувствия не вызывала. У самого Эдди никаких проблем с психикой нет. Уж на что мама всё детство впаривала ему всякую дичь про болезни и пичкала бесполезными таблетками — вся паранойя по этому поводу прошла у него лет в шестнадцать-семнадцать. К счастью, даже астма оказалась психосоматической и не уехала вместе с Эдди в новый город. В общем, с головой у него всё было в абсолютном порядке.
У Эдди прекрасная память. Да уж, запомни в детстве с сотню наименований всяких лекарств и в каких случаях их применять, и не развей память при этом. Как следствие, огромный объём информации, дававшийся им на лекциях, Эдди запоминал без труда и без труда же применял всё это на семинарах, практикумах, коллоквиумах и контрольных.
— Ч-что это за хреновина? — спрашивает Билл, войдя в комнату и сразу же споткнувшись о разложенные по всему полу листы.
Дело было на втором курсе, они сдавали зимнюю сессию.
— Это таблица по личностным расстройствам.
— Где ты её взял? Нам разве такое рассказывали?
— Нет. Я её сделал по аналогии с зависимым поведением. Очень удобно, кстати.
— Ага, особенно удобно летать п-по комнате. Не б-большевата ли твоя т-таблица, Эдди?
— А ты помоги мне придумать систему унификации, и всё можно будет уменьшить. Мнемотехника спасёт мир.
— Т-ты никакую новую б-болезнь не открыл, п-пока вот это вот всё придумывал? Твою бы ф-фантазию да в т-творческое русло.
— Я ничего не придумывал. Я анализировал и сопоставлял. Большая разница. Ты помял лист.
— А ты задрот.
— Будто ты — нет.
— Ты хоть с-спал сегодня?!
— Сам знаешь, я всегда сплю.
Спать — это святое. Спать Эдди обожает. Вот уж никто бы не подумал, что прилежный заучка Эдди не сидит целыми ночами за книгами, а спит часов по 8-10. Сон — залог хорошего здоровья, и ничего смешного в этом нет. Эдди может спать в любое время суток, при любом освещении, при любом шуме, при любой температуре, скажи ему прямо сейчас, как только он проснулся, лечь и спать дальше — он ляжет и будет спать дальше.
— Пока простые смертные до пяти утра сидят над учебниками, Каспбрак клепает свои грёбаные таблицы и потом спит с чистой совестью. Это же читерство чистой воды! — перешёптываются одногруппники позади Эдди, на что он лишь ухмыляется. Нашли тоже сверхразум.
Так прошли все годы учёбы Эдди на бакалавриате, потом в магистратуре, потом в аспирантуре. Потом они с Биллом разъехались, каждый пошёл работать по специальности. Формально это был очередной переломный момент в жизни Эдди. На деле же можно было сказать, что его жизнь никак не изменилась. Он работал, работал и работал, и читал, и писал. Нет, конечно, кое-что в его жизни поменялось существенно, хотя бы потому, что с такой работой 8-10 часов в сутки не поспишь. Кроме того, разумеется, у него появились пациенты, и это точно не могло называться «никак» и «ничем».
А потом что-то пошло не так.
Насколько Эдди гениален в запоминании и анализе информации, настолько же он, по своему мнению, бездарен в мышлении эвристическом. Он сроду не сумел бы открыть новый синдром, или способ лечения, или в принципе что-либо мало-мальски стоящее… ладно, что-либо новое вообще.
Эдди всю жизнь снились потрясающие сны — красочные, динамичные и самое главное — длинные. Но у Эдди беда с воображением, поэтому очень часто его сны повторяются.
Однажды, ещё в Дерри, когда он учился в начальной школе, ему приснилось, что он спускается в школьный подвал и находит там древние египетские захоронения — мумий, саркофаги и прочее. В общем-то, ничего удивительного в таком сне не было, поскольку перед этим Эдди основательно обсмотрелся фильмами со схожей тематикой. Да и атмосфера школьного подвала конкретно напоминала катакомбы: старый, не знавший ремонта с самого основания мира, обшарпанный, сырой, пустынный, холодный, с тусклым освещением. Отремонтировали это чудо интерьерного искусства, когда Эдди был уже в выпускном классе. До этого подвал был практически безлюден, в нём стояла характерная тишина, и находился там только один запущенный кабинет химии. После ремонта стены покрасили или облицевали, добавили освещения и тепла, старые заброшенные комнаты расчистили и приспособили под кабинеты. В общем, убили всю жуть и таинственность.
Но Эдди запомнил тот, прежний подвал очень хорошо и, пожалуй, даже лучше других. Потому что уже в средней школе ему приснился точно такой же сон. Он спускался в полумрак по крутой каменной лестнице, зная заранее, что он там найдёт, и в то же время прекрасно осознавая, что он спит. Это было дико странно, дико восхитительно и дико знакомо. Тот же самый сон — ну вы серьёзно? И это был отнюдь не единственный пример.
Прошло семь лет с тех пор, как Эдди начал работать в клинике. Конечно, Эдди не понаслышке знал об этой мистической цифре — мистической, в данном случае, именно в отношении выбора человеком его профессии. Эмоциональное выгорание, профессиональный кризис и прочие связанные с этим радости жизни накрыли Эдди с головой. Ну и конечно, было очень удобно думать, что именно ему — одному-единственному — так повезло, что и кризис среднего возраста подъехал в это же время. Несколько месяцев Эдди метался между тем, чтобы полностью сменить род деятельности и мыслями в духе «Всё это пройдёт, всё образуется и станет, как прежде». Ругал себя за то, что всё время убивал на учёбу вместо того, чтобы хоть немного смотреть по сторонам, тогда бы он умел что-то, кроме того, чтобы ставить диагнозы. Потом опять успокаивался и заставлял себя вернуться к привычной работе.
Ещё через пару недель Эдди махнул на всё рукой, куда-то сплавил всю имеющуюся у него литературу по психологии, съехал с любимой съёмной квартиры (своей он по какой-то непонятной причине так и не обзавёлся) и обнаружил себя у Билла на пороге.
Билл, несмотря на раздолбайский вид и более простое, чем у Эдди, отношение к работе, никогда бы не позволил себе такую вот блажь. Но и на появление Эдди у себя дома отреагировал спокойно.
— Что это? — спросил Билл, однажды утром увидев Эдди за столом, заваленным исписанной бумагой. Эдди писал быстро и немного судорожно, притом был он прямо в пижаме и вообще растрёпанный после сна. И то, что он писал, на таблички по психологии точно не походило.
— Пьеса. Пока не придумаю, чем буду заниматься по жизни, подамся в писатели. Напишу адский кошмар, его никто не купит, от такого жуткого удара я приду в себя и вернусь к психологии. А до тех пор — больше ни одного психа, всё.
Самым ужасным оказалось то, что весь тираж был раскуплен.
Самым-самым-самым наиужаснейшим — что в новой пьесе Эдди не выдумал ничего нового.
- 2 -
В Дерри пасмурно, тяжёлое небо давит на психику. На сине-свинцовом фоне октябрьским костром горят жёлтые, красные, оранжевые деревья. Вся дорога усыпана сухими листьями по щиколотку. Эдди идёт по узкому кривому переулочку. Раньше на этом месте был поросший леском пустырь, а теперь здесь целый лабиринт из таких троп, пролегающих между маленькими домишками. Дома — один кривее другого, деревянные, почерневшие, просевшие в землю, с тёмными окнами, покосившимися заборами и заброшенными, похороненными в листьях огородами — какого-нибудь приличного жителя исторического центра Дерри такое хозяйство привело бы в ужас.
Здание школы осталось точно таким же, каким Эдди его запомнил. Несмотря на то, что стояла глубокая осень, в здании, на улице перед ним, во дворе не было ни души. Почти.
На лавочке возле калитки сидел одинокий парень лет шестнадцати. Выглядел он по крайней мере странно. Очень странно. В то время как на Эдди были тёплые сапоги и пальто, а в добавок к этому — перчатки и шарф, незнакомец был в лёгких джинсах, футболке и отвратной гавайской рубашке нараспашку — и не испытывал по этому поводу какого-либо дискомфорта. Словно был не от мира сего. Нет, правда — встрёпанный, нескладный, воздушный, парень вообще не вписывался в этот чванный благопристойный городишко. Как дом из трущоб за холмом. Отвратительное сравнение: дома были уродливыми и убогими, а незнакомец был, может, и не писаный красавец, но эффектный так точно. И дело даже не в гавайской рубашке посреди октября. И, наверное, не в огроменных кошмарных очках, скрывающих пол-лица (и делающих глаза гротескно большими — Эдди разглядел это, подойдя наконец на достаточно близкое расстояние). Может, дело в кудрях (встрёпанный)? Или в позе — словно присел на секунду, но вот-вот сорвётся и полетит дальше (воздушный)?
— Что ты тут делаешь? — спрашивает Эдди с места в карьер. Казалось бы, какое его дело вообще. Парень дымит дешёвую сигарету, воняющую исключительно мерзко, и не то чтобы охотно отвечает:
— Я тут учусь. Ты новенький?
— Что? Нет, я выпустился в прошлом году.
— То есть ты местный.
— Да. Я вырос здесь, а сейчас приехал погостить у мамы. Я Эдди, кстати.
— Очень приятно.
Незнакомец затянулся, глядя куда-то позади Эдди. Повисло неловкое молчание.
Есть такое дурацкое выражение: тонуть в этих глазах. И уж тем более Эдди не знал, как можно тонуть в глазах за очками. Мало того, что очки — вот такие очки, как сейчас, — их уродуют. Это же преграда. Эдди носил только солнцезащитные очки и, надевая их, всегда чувствовал, что отгораживается от реальности. Но глаза его собеседника были какие-то неправильные. Тёмные (
Через пару минут до Эдди дошло, что он откровенно пялится.
— Ну так… — Каспбрак мялся и оглядывался по сторонам, думая, как бы перестать таращиться и вежливо смотаться. И вдруг выдал: — А тебя как зовут?
— Угадай, — насмешливо тянет незнакомец, выпуская кольцо дыма.
— А как она называется?
Эдди расхаживает туда-сюда по комнате, окидывает взглядом старый полуразвалившийся камин, облезлый диван, большой обшарпанный стол, на котором лежит стопка листов, — всё, кроме того места, где сидит его критик, который сегодня в очередной раз не услышит от Эдди ничего. Эдди пытается провалиться со стыда — получается не очень, но через пару шагов доска под ним подозрительно трещит, и становится ясно, что провалиться отсюда получится разве что на первый этаж. Не самое лучшее решение проблемы. Да, за прошедшие с прошлой посиделки пару дней Эдди не написал ни строчки (но он пытался, честно).
— Угадай, — отвечает Эдди с лёгкой насмешкой.
— С какой стати? — голос предельно возмущён. Кажется, шуточки пора сворачивать.
— «Семь Неудачников», — по правде говоря, Эдди и сам удивлён, что не стал менять название, придуманное пьесе несколько недель назад.
— Вау, не про психов, — это сказано с ухмылкой, и Эдди слегка злится:
— Ты отлично знаешь, что я давно этим не занимаюсь, — возможно, он ответил даже слишком резко, но на него не обижаются:
— Ты уверен? По-моему, герои всех твоих предыдущих пьес как минимум немножечко странные.
Эдди открывает было рот, чтобы возразить, но в ту же секунду понимает, что возразить ему совершенно нечем. Притом, что пьес им написано — по пальцам пересчитать, а следовательно, и героев придумано не слишком много. Но всё-таки вот здесь мелькает обсессивно-компульсивное расстройство, там — клиническая депрессия, а в один из своих опусов Эдди и вовсе попытался затащить диссоциативное расстройство идентичности. Не вышло, конечно, слабая реализация начала убивать хороший сюжет, поэтому рукопись пришлось до поры до времени отложить.
— Ладно, попробую зайти с другой стороны. Почему именно «Семь Неудачников»?
— Как ни странно, потому, что их именно семь.
— Спасибо, мистер Капитан Очевидность. Я это вообще-то к тому, что можно было бы назвать, ну, например, «Клуб Неудачников».
— Типа как «Клуб анонимных алкоголиков»? Нет уж, не надо нам такого, — отмахнулся Эдди, подумав при этом, что, может, действительно «Клуб Неудачников» звучит не так пафосно и не так затёрто, и целых семерых героев в таком случае выдумывать не придётся, можно обойтись и тремя…
— А что происходит с семью Неудачниками в конце?
Эдди, продолжавший нарезать круги по комнате и занятый мыслями о том, что новая пьеса с самого начала не задалась, и так работать нельзя, и жить так тоже нельзя, резко остановился, и, не успев вникнуть в суть вопроса и не понимая, что вообще говорит, ляпнул:
— Мне бы понять, что с ними в начале, — «Поздравляю, Эдс, ты выдал себя с головой. Ну и к чертям». И тут до него дошло: — Так, стоп, ты что, тоже этого фильма пересмотрел?
— Чего? Приди в себя, Эдди-спагетти, ты прекрасно знаешь, какие фильмы я видел, потому что я вечно смотрю их за компанию с тобой, и я вообще не врубаюсь, о чём сейчас идёт речь.
— Ладно, проехали.
— У тебя что, творческий кризис? — на этот раз в голосе смешиваются и сочувствие, и лёгкая издёвка, и, кажется, немного любопытства. Нашёл время.
— Нет! — выкрикивает Эдди чересчур активно. Выходит настолько неубедительно, что даже оправдываться нет никакого смысла. В разговоре повисает долгая пауза. По счастью, её нельзя назвать напряжённой: просто обычная пауза, когда тишина наступает слишком резко, и все пылинки застывают в воздухе — а здесь просто целая пылевая завеса и вообще повсюду вековые залежи пыли, — и кажется, что время ненадолго остановилось.
— А можно подкинуть тебе одну идейку о Неудачнике? — голос, на этот раз подкравшийся к Эдди из-за спины, кажется задумчивым. Эдди слегка вздрагивает и тихо отвечает:
— Кидай. Не зашиби только.
— В общем, он вроде как одарённый художник, или поэт, или что-то из этой категории, но страдает от нарколепсии.
— Так, блин…
— Да постой! Это же гениальная идея!
— Я не сплю где и когда попало! — Эдди был готов лопнуть от злости. Мало ему было колледжа с этими вечными «Хватит уже дрыхнуть, Каспбрак». Стоило за годы работы более менее отвыкнуть от шпилек на эту тему — и вот опять.
— Если ты не спишь где и когда попало — тогда я немой. Ты вообще в курсе, что две первые наши встречи здесь ты просто проспал — от и до? Правда, я этим воспользовался и тоже всё проспал, — на этих словах собеседник, кажется, слегка смутился и решил удалиться обратно в свой любимый угол.
— Ладно, любитель нарколептиков, допустим, что во время одного из приступов герой падает со стула и проваливается на предыдущий этаж, прямо на второго Неудачника, который, как выясняется, гениальный писатель.
— А вот этот фильм я видел, поэтому не катит. И вообще, к чёрту фильмы, скажи самое главное: герои же справятся в итоге со своими неудачами?
— Конечно, да.
— Жаль, я надеялся на мрачную концовку с суицидами и жизненным крахом.
Придя домой, Эдди садится за стол, берёт чистый лист бумаги и выводит в правом верхнем углу: «Неудачник-нарколептик». Гипнотизирует надпись несколько секунд и понимает, что от этого всего очень хочется побиться головой об стол. Проморгавшись и отойдя от оцепенения, Эдди достаёт из ящика стола стопку газет — почти единственное, что он зачем-то припёр с собой со своей съёмной квартиры. В свою бытность психологом Эдди практически не интересовался ничем, кроме своей работы, поэтому каждый из этих газетных выпусков был куплен им (а может, не куплен, может, взят из почтового ящика) совершенно случайно. Конечно, из всей этой рандомной макулатуры трудно выцепить что-то, что сложилось бы в связную историю, но Эдди листает, и листает, и прочитывает рубрики, и просматривает сводки — всё это длится уже больше часа.
Наконец Эдди откладывает лист с нарколептиком в сторону и берёт другой — такой же чистый и гладкий.
— Не проще ли писать на компьютере?
— Зачем писать на компьютере, если потом всю вот эту вот бумажную писанину можно просто выбросить?
— А электронные файлы можно без труда удалить.
— Давно ты перестал заикаться?
— Был один замечательный день: я сидел в кресле с календарём в руках и смотрел, блин, на часы.
— Ты серьёзно не помнишь?!
— А ты помнишь, когда у тебя прошла астма? Точную дату вплоть до месяца и часа?
Логично, Билл. Но Эдди всё равно предпочитал черкать бумагу: так было и удобнее, и психологически более комфортно.
«Неудачник-спортсмен. Основное. Кратко.
В штате Х был большой красивый город Л. с большим и счастливым населением. В целом счастливым, конечно. Потому что, если присмотреться, то там можно было найти всякое: ссоры, драки,
— Эдди, ты дома? — раздаётся голос Билла из коридора. Эдди тяжело вздыхает, но всё-таки откладывает ручку в сторону.
Когда Билл заглядывает к нему, Эдди отвечает:
— Я тут вроде писать пытался. Пока получается не очень, но уже больше, чем ноль.
Билл критически осматривает комнату Эдди, наполовину исписанный лист, нетронутую чистую пачку бумаги на краю стола — да, никакой горы измятых и исчёрканных черновиков, давненько такого не было — и стопку газет. После чего с задумчивым видом уходит к себе, и Эдди слышно, как Билл начинает рыться у себя в шкафу.
По правде говоря, критическому взгляду Эдди нисколько не удивлён. Во-первых, он живёт в этой комнате с тех пор, как «пока не придумаю, чем буду заниматься по жизни, подамся в писатели». С того дня прошло уже несколько лет, Эдди ничему новому не научился, но его произведения продавались, так что он мог вполне успешно публиковаться дальше и радоваться жизни где-нибудь в своей квартире. Но он всё ещё был тут. Даже при том, что Билл никогда не говорил Эдди, что тот его стесняет, даже при том, что делить жильё на двоих им было более чем комфортно, Эдди всё равно ощутил жуткую неловкость — именно в этот момент, когда почувствовал этот взгляд Билла. До этого Эдди как-то не задумывался, что он тут нафиг не нужен. Отчасти он оправдывал это тем, что писательство не стало его новой настоящей деятельностью. Вот только объяснить это ни Биллу, ни кому бы то ни было ещё Эдди ни за что не сумел бы.
Во-вторых, комната, которую занимал Эдди, за эти годы приобрела вид, прямо сказать, несколько запущенный. Коробки с рукописями, кучи старых использованных ручек, которые упорно не желали выбрасываться, новые книги, старые книги, теперь ещё и стопка газет — всё это захламляло комнату и совершенно не добавляло ей уюта. Кроме того, тут было много пыли. Эдди сам окинул своё жильё внимательным взглядом и не нашёл ни одной поверхности, на которой не лежало бы слоя пыли. И это комната бывшего астматика. Который не может вспомнить, когда вообще в последний раз убирался. Ужас.
Билл вернулся минут через десять и застал Эдди лихорадочно вытирающим пыль. Эдди застыл, повисла немая пауза. В руках Билл держал газеты. Эдди отбросил пыльную тряпку куда подальше, забрал у Билла газеты и устроился обратно за стол.
— В штате Мэн пропадают дети… В шесть раз чаще, чем по всей стране… Ни одна жертва пока не найдена. Но постой, это же наш город.
— Да, это я ещё помню, спасибо.
Эдди перелистывает толстую стопку совершенно свежих газет. Самая старая из них оказывается примерно месячной давности. Эдди поднимает взгляд на Билла, и тот, понимая его без слов, коротко бросает: «Из дома прислали». Чёрные, плохо пропечатанные объявления о пропаже, интервью с местным инспектором и директором школы, фотографии города, факты из его истории, едва ли достоверные рассказы очевидцев неизвестно чего…
— Ты предлагаешь мне взять какую-то историю отсюда? — Эдди слегка передёргивает, но вместе с тем это кажется ему неплохой идеей. Весьма неплохой.
— Не историю, — Билл качает головой. — Город.
— Дерри?
— Почему нет? Я видел, у тебя там задуман большой и счастливый город — в таком преодолеть неудачи ничего не стоит.
Сделай его маленьким и несчастным, и тогда твои истории достигнут необходимого эффекта. В конце концов, впихивать в текст реальные случаи и места никто не запрещал, тебе ли этого не знать, — Билл уже развернулся, чтобы уйти в свою спальню, когда Эдди его окликнул:
— А газет с нашего времени у тебя, случаем, не осталось?
— Со времени, когда мы были мелкими? Да там тогда не происходило ничего от слова совсем.
— А что там происходит сейчас?
— Никто точно не знает. Все говорят одно: что-то страшное.
Билл давно ушёл спать, а Эдди всё ещё обдумывал его слова. Те, которые были сказаны о маленьком несчастном городишке. Так уж вышло, что их родной Дерри, в котором до сих пор не происходило ничего и никогда, как нельзя больше подходил на эту роль. Но так резко развернуть едва проявившееся повествование и поместить героев в противоположную среду?
«…Был признан лучшим игроком месяца в Лиге. Через год был признан лучшим игроком команды в сезоне. Упорные круглосуточные тренировки, феноменальная работоспособность, одна из самых талантливых находок команды за последние несколько сезонов. Фанаты команды говорили, что именно с ним команда сможет подняться на первую строчку турнирной таблицы и что…»
— Да чтоб тебя, блин! — в сердцах выругался Эдди, отбрасывая так вовремя кончившуюся ручку в другой конец комнаты. Последнюю, разумеется. Придётся Неудачнику-спортсмену ждать до завтра.
Эдди ещё раз пробежался глазами по наброскам, после чего положил поверх листа со спортсменом лист с нарколептиком. Как бы он тогда на него ни ругался и от него ни отпирался, бессмысленно отрицать, что встречи и обсуждения текстов в заброшенном особняке значат для Эдди больше, чем что-либо вообще.
- 3 -
— О, ты здесь.
— Я-то здесь, а вот ты тут откуда?
— Приехал, эм, к…
— К маме.
— Это плохо?
— От мамы зависит. Если ты каждый год приезжаешь к моей — ты псих.
Несмотря на то, что Эдди любит приезжать домой на каникулы, он каждый раз старается сбежать от матери как можно дальше и как можно скорее. В этот раз он поступил точно так же и, с боем отвязавшись от назойливых расспросов Сони, пошёл бродить по городу. С его последнего приезда Дерри не изменился, да и чему бы тут меняться, если прошёл всего лишь год. Погода стояла холодная, на границе с самыми настоящими заморозками, сухая почва глухо потрескивала под ногами. Ещё больше вгоняли в тоску совершенно голые кусты и деревья.
На фоне опустевшего школьного двора и унылого серо-коричневого пейзажа ярким пятном выделялась гавайская рубашка.
— Определённо, общение с матерью не пошло тебе на пользу, если ты ходишь в такую холодину в летней одежде, — пробурчал Эдди, укутанный в тёплое пальто и шарф, и инстинктивно нащупал в кармане ингалятор. После чего, не церемонясь, присел на лавочку рядом с… и как это называется? Незнакомец? Технически Эдди с ним не знаком, хоть сам он и называл своё имя при прошлой встрече. Но ведь незнакомцев не ищут специально после одной-единственной встречи, произошедшей аж год назад?
— Нормальная же погода, — небрежное пожатие плечами, и вдруг: — Ну так в этот раз ты угадаешь моё имя?
Вот этого Эдди и ожидал.
— Не. Оно стопудово нелепое, как ты сам.
— В смысле нелепое?
— В смысле разъясняю: короткое и неблагозвучное, — ответил Эдди скучающим тоном, да ещё и глаза закатил для пущего эффекта.
— Как вообще имя может быть нелепым?
— Как Лизард или Бром.
— Бром — это вообще не имя. Нет, моё тебе понравится. Ты же хочешь его узнать.
— Я вроде бы год назад дал это понять: нет.
— Пидора ответ. Сам же ведь у меня спросил.
Подъебал. На самом деле Эдди правда очень хотел узнать имя не-незнакомца, однако у него возникло ощущение, что это он сам же тормозит диалог. Кто-то или что-то против воли заставляет его тормозить.
— Ладно, хочу, — зачем истину-то отрицать. — Как тебя зовут?
— У мамки своей спроси! — парень заходится заливистым звонким смехом (
— Не смешно ни разу! — Эдди пытается сделать вид, что злится.
— Ладно, последний шанс. Скажу своё имя за поцелуй.
Есть такое дурацкое выражение: улыбка от уха до уха. Но вот нахальный незнакомец улыбается, и Эдди видит, что — вау, это работает! Верхняя губа слегка приподнимается, обнажая ровную дорожку зубов, аккуратный нос слегка морщится, а потом яркая радостная улыбка разрезает лицо именно от уха до уха.
— Поцелуй? — Эдди то ли покраснел, то ли его перекосило, то ли и то и другое сразу, его лицу явно стало не очень хорошо. — Я тебя всего второй раз вижу.
— Ну и что. Не бойся, у меня нет никакой заразы.
— Ник… Что?! — точно перекосило, теперь Эдди в этом не сомневается.
— Ну, знаешь там, ВИЧ или…
— Я знаю, что такое зараза! И ВИЧ не передаётся через поцелуй.
— Ты врач?
— Нет, придурок, я просто грамотный в отношении собственной безопасности. Ты хоть знаешь, что по всему миру бушует СПИД? Один мамин знакомый заразился, взявшись за поручень метро. Капля спидозной крови попала в его организм через заусенец. Заусенец, блин! А раз ты такой наглый, чтоб тебя черти взяли, я сам придумаю тебе имя! [2]
— И как же мамина детка будет меня называть?
Есть такое дурацкое выражение: пальцы длинные, как у пианиста. У незнакомца пальцы были изумительно длинные, изящные, очень красивые. И вот, задав, казалось бы, обыкновенный вопрос (и обозвав Эдди этим дурацким прозвищем) необыкновенно тихим, обволакивающим, бархатным голосом, он приблизил средний и указательный пальцы к губам, слегка прикусив их.
Ёбтвоюмать.
— Я буду звать тебя Балабол, — весьма оригинально, Эдди, браво, ты точно именно это хотел сказать?
— Весьма польщён, но на самом деле я Ричи.
— Ричи, ты здесь?! — орёт Эдди ещё с лестницы, ведущей на второй этаж особняка.
— Мы вроде договорились здесь встретиться, так что, наверное, я здесь! — Ричи кричит не менее громко, но слышно, что ему весело.
— Я придумал просто гениальную идею! — Эдди влетает в комнату, спотыкается о торчащий из пола кусок старой доски и едва не летит на пол. В конце концов ему удаётся сохранить равновесие, и он кидает на стол небольшую стопку исписанных листов.
— Да, как герой-нарколептик проваливается на предыдущий этаж, — ухмыляется Ричи, но по нему видно, что он чертовски заинтересован.
— Да нет же! Не на этаж!
Всю первую половину дня Эдди судорожно записывал мысли, лавиной ворвавшиеся к нему в голову за завтраком — который вполне можно было назвать обедом, потому что Эдди безбожно проспал всё на свете. Естественно, что потом он в буквальном смысле бегом нёсся в их место, опаздывая больше, чем на час. Что, если его не дождутся? В итоге он жутко запыхался и всё ещё никак не мог отдышаться.
— Он проваливается в сон…
— Логично, — недовольно выдаёт Ричи, скептически изогнув бровь.
— Да не перебивай ты! После одного из приступов с ним случается сон наяву, и он видит очень красивую молодую девушку. Он не придаёт этому никакого значения, но через несколько дней видение повторяется один в один. И так раз за разом — ещё через несколько дней он ловит это видение постоянно, к тому же оно уже не повторяется, а начинает понемногу изменяться, хотя девушка остаётся прежней. При этом, когда герой пытается заснуть ночью нормальным способом, — а из-за болезни у него это не всегда выходит, — ему не снится ничего или снится что-то другое. В итоге он понимает, что влюбился в эту девушку… Нет, хуже, он одержим ею. Он ненавидит свои приступы, однако они становятся для него необходимостью, поэтому, вопреки всему, он начинает мечтать о сне. В конце концов он решает пойти к психологу.
— А то и сразу к психиатру, — тянет Ричи, смотря на Эдди, как на ненормального. Мало того, что он только что вывалил на Ричи просто целый поток сознания — этот поток сопровождался такой бешеной жестикуляцией (а ещё подсвечивался такими ярко светящимися вдохновлёнными глазами), что вся застывшая в воздухе пыль смерчами закружила по комнате. — К слову, нарколепсия — это из области неврологии.
— Да, я помню, — отмахивается Эдди, хотя замечание кажется ему обидным. — Но он идёт не диагноз ставить и не узнавать, как лечить гиперсомнию. А рассказывать, что влюбился в героиню своего видения.
— А потом он встречает её в реальности, они целуются под дождём и уезжают в закат, и обо всём этом счастливо пишет книгу какой-нибудь писатель-неудачник, и вуаля — мы имеем автора, который выразил себя в трёх героях сразу! — Ричи пафосно взмахивает руками и выдерживает драматическую паузу. — Брось, Эдс, кто из нас не влюблялся в героев своих снов, зачем сразу к психологу-то?
— Я же говорил, что он одержим ею, — Эдди начинает привычно расхаживать кругами по комнате. Ричи стоит в стороне и медленно поворачивается в том направлении, в котором движется Эдди. — И что он встречает её именно только во время своих приступов…
— Которые он ненавидит, но, несмотря на это, они становятся необходимостью, — заканчивает за него Ричи. — Нет, эти двое точно должны будут встретиться в концовке, иначе бедняга просто в окно выйдет.
Эдди резко останавливается и заставляет себя подумать, потому что пока что сюжет упирается в никуда, смысла и посыла в придуманной им ситуации нет, а поворот, предложенный Ричи, кажется чересчур привлекательным. Думать откровенно не получается. В комнате висит тишина, Ричи стоит напротив Эдди с нечитаемым лицом — ждёт. И самое главное — не мешает (впрочем, он никогда не мешает). Эдди бросает взгляд на заколоченное изнутри окно: днём в щели между досками проникают солнечные лучи, в которых танцуют пылинки. Лучи слегка освещают центр комнаты и совсем не трогают её углы, создавая совершенно неповторимую атмосферу лёгкой потусторонности. Сейчас же на улице темнеет. Из-за его чёртова опоздания они начали обсуждение позже — и вот, пожалуйста, скоро в доме станет совсем темно, а если включить фонарь — которого всё равно нет — то комната потеряет всё своё очарование и станет видно, насколько она прозаичная, грязная и убитая. И придётся уйти раньше, и эта встреча станет на час короче. Плохо.
— Мало ли, может, эта девушка когда-то давно была его возлюбленной, но умерла несколько лет назад, а вся эта ситуация — последствия психической травмы? — выдаёт Эдди неожиданно даже для самого себя.
— Ты сам-то давно на травмы проверялся? Что это вообще за жесть?
— Но ведь… Предположим, что он ходит к психологу не затем, чтобы рассказывать о своей влюблённости — тут ты прав, это было бы неуместным. Возможно, он ходил к ней ещё до того, и причиной всем этим походам был страх. Перед приступами сна, — Эдди вопросительно смотрит на Ричи. Теперь уже тот начинает расхаживать туда-сюда, на лице явно виднеется напряжённый мыслительный процесс.
— К ней?
— Да, психологом будет женщина. Это всё, что ты хотел уточнить сейчас?!
— А писатель-неудачник-то будет?
Эдди опускается в кресло, тяжело вздыхает и говорит, нагнав в голос как можно больше трагизма:
— Ты считаешь меня неудачником, потому что я бросил работу?
Ричи посмотрел на Эдди с недоумением, а то и с небольшим беспокойством, подошёл, сел на подлокотник кресла, и сказал:
— Нет. Потому что нашёл её.
— Что ты имеешь в виду? Я так долго впахивал, чтобы её получить.
— Я помню, что ты мечтал о чём-то подобном ещё со школы. Но в то время ты интересовался хоть чем-то, окромя своих психов, больных и всякого такого. Может, дело в том, что ты занимался тем, что тебе интересно, вопреки твоей сумасшедшей мамаше, а когда уехал, то весь этот психологический механизм поломался?
— Чего? — Эдди заходится хохотом, несмотря на то, что только что услышанные им слова — правда как она есть. — Ты, что ли, в психологи заделался?
— Вот так всегда, — Ричи удручённо качает головой и при этом улыбается. — Даёшь, даёшь советы, пытаешься войти в ситуацию, а человек только ржёт. Имей в виду, в ближайшее время я жду от тебя всех остальных Неудачников.
Придя домой, Эдди сразу садится за написание черновика. Просто потому, что все мысли, которые высказывает Ричи по поводу «Семи Неудачников», нужно, прямо-таки необходимо брать на вооружение.
«Неудачник-нарколептик ходит к тому же психологу, что и Неудачник-спортсмен. Первый боится своих приступов сна, потому что именно из-за них он в своё время потерял одну работу и теперь рискует никогда не найти новую. Второй, кроме того, что он пользуется услугами штатного психолога команды, втайне посещает другого психолога, потому что с ранних лет не может справиться со своим страхом перед неудачами. Так два Неудачника впервые встречаются друг с другом в очереди к женщине-психологу. Она — Неудачник номер три (героиня снов нарколептика — Неудачник номер четыре)».
Эдди пишет, зачёркивает, делает пометки и снова пишет — впервые за последнее время так много и так долго. В итоге он даже не замечает, когда домой возвращается Билл. Который с порога произносит:
— Назови его, скажем, Бен.
— Что? Я что, вслух это спросил?!
— Я здесь уже минут сорок и да, слушаю, как ты диктуешь себе текст. Кажется, эти твои встречи пошли тебе на пользу.
Эдди наконец немного приходит в себя и оглядывается по сторонам. В окно светит полная луна, на столе светит слабая настольная лампа — вместе они создают какую-то замогильную обстановку. В их с Ричи месте не в пример уютнее, чем здесь. Или Эдди просто так кажется. Всё-таки писать про очередных сумасшедших — вернее, страдающих фобиями — то ещё удовольствие. Но написал он много, можно даже сказать, очень много. Четыре безымянных Неудачника обрели лица, возраст, привычки — осталось только встретить троих своих братьев по несчастьям. И выбрать имена.
— А почему именно Бен?
— Да просто, — пожимает плечами Билл. Он стоит на пороге комнаты Эдди (она совсем небольшая, в ней только стол, кровать и коробки, и если зайти в неё, то здесь станет совсем невозможно дышать), подперев косяк. Он так каждый вечер стоит. — Такое дурацкое сокращение от такого красивого имени.
— С каких это пор ты разбираешься в эстетике имён? — смеётся Эдди, разминая пальцы правой руки, которые безбожно и, кажется, безвозвратно затекли.
— С тех самых, как оказался под одной крышей с писакой.
— Что?! С писакой, значит?!
— Собирай всё своё барахло, хотя оно и так уже в коробках, я скоро женюсь, тебе съезжать.
Вероятность того, что Билл стебётся над Эдди — сто двенадцать процентов. Эдди решает принять правила игры и лукаво спрашивает:
— Женишься? На ком? А как же Беверли?
— Кто?
— Что?
Кажется, в комнате в момент стало на несколько градусов холоднее, а луна стала светить ещё более зловеще.
— Неважно, — Эдди пытается отмазаться. Способ ужасный, и это точно не сработает, но лучше так, чем никак.
— Нет, что ты сказал?
— Я сказал «Б-Беверли», — очень осторожно повторил Эдди.
— Я не знаю, кто это, — с полным равнодушием ответил Билл, явно не понимая, о чём и к чему Эдди завёл речь.
— Л-ладно, — от навалившейся неловкости Эдди сам начал заикаться. — Кажется, я что-то напутал. Извини.
Когда Билл уходит спать, Эдди берёт свои вчерашние записи.
«Неудачник-нарколептик вспомнил, что Неудачница номер четыре — его бывшая возлюбленная, которая умерла несколько лет назад. Неудачник-спортсмен поверил в себя и перешёл из команды города Л. в команду города Д. Карьера пошла на спад. Через три года не прошёл тест на допинг-контроль и был дисквалифицирован».
- 4 -
— Ричи, извини, я опоздал.
Эдди ни разу не шарит в значениях имен, но имя «Ричард» определённо очень красивое. Сразу вспоминаются Ричард Львиное сердце или Ричард Третий, например. Очень пафосно и благородно, но когда ты Ричи — ты встрёпанный и воздушный.
И ещё вымахал за прошедший год сантиметров на десять.
— Ты чего так долго? — спрашивает Ричи, жмурясь на адском солнце.
В Дерри печёт, как в самой настоящей Африке, такого жуткого лета Эдди не припомнит с самого своего раннего детства. Ко всему прочему, они с Ричи не придумали ничего лучше, как договориться о встрече в школьном дворе. Встречаться там в начале каждых каникул как-то внезапно стало для них негласной традицией, так что даже в этот раз, несмотря на нечеловеческие условия, они не стали созваниваться накануне встречи, чтобы перенести её в другое место.
Теперь Эдди опоздал, и Ричи изжарился на солнце до амёбного состояния — тень от школы падала куда-то в никуда, а все мало-мальски приличные деревья во дворе поспиливали. Так что ему только и оставалось, что сидеть на открытой местности и терпеливо ждать. Эдди готов был со стыда провалиться за такое, но и озвучить причину своего опоздания не мог, поэтому просто стоял перед Ричи, пялился на него снизу вверх и что-то виновато мямлил.
— Чего? — Ричи недовольно поморщился, не разобрав ни слова. — Ладно, ладно, я понял, да-да, чего уж там, год ждал, и ещё сорок минут подождёт…
Эдди задохнулся от возмущения. Нет, ну это он серьёзно сейчас? Ещё два года назад Эдди, конечно, не признался бы ни себе самому, ни окружающим, что Ричи заинтересовал его с самой первой секунды их встречи — кого бы не заинтересовал сумасшедший, вышедший на мороз в летней одежде (нет, Эдди вовсе не залипал на него). Год назад тоже не признался бы — чисто из принципа. Но инициатором этой встречи был Эдди, и он ждал её так сильно, что накануне с ним случился кошмарный нервный мандраж, по сути, и ставший причиной опоздания. Так что выслушивать такое нытьё — даже если это позёрство — было обидно.
— Не передёргивай, — настал черёд Эдди строить недовольную рожицу.
— Передёргивать — это по твоей части, не по моей.
— А пошёл бы ты знаешь куда?! — вспыхнул Эдди. Вроде и прошли времена, когда его можно было заставить покраснеть подобными фразочками, но сейчас уши всё равно слегка подгорели. Предатели. — Я проспал! — крикнул он, забыв, что минуту назад он и звука не мог выдать.
Мандраж и всякие подобные эйфории кажутся приятными только поначалу, но в итоге ни до чего хорошего не доводят. Так, Эдди довёлся до того, что не смог уснуть практически до самого утра и, кое-как уснув, не услышал будильник.
— Мы можем уйти с жары наконец? — предупреждая ехидные реплики Ричи, попросил Эдди.
— Знаешь пристройку на третьем этаже?
— Ещё спрашиваешь! Это моё любимое место.
— Давай наперегонки.
И, не дожидаясь ответа Эдди, Ричи побежал к школе. Что делать, пришлось догонять его. Они молча промчались через двор, через парадный вестибюль, и лишь у лестницы Эдди нагнал Ричи, и им пришлось сбавить скорость.
— Я тоже проспал на самом деле, — первым заговорил Ричи, разрушив слегка неловкую тишину. — Всю ночь ехал сюда из Нью-Йорка, потом никак не мог отоспаться, ну и…
— В какой университет хочешь подавать документы? — спросил Эдди как нечто само собой разумеющееся.
— Университет? — воскликнул Ричи таким тоном, будто ему приписали три убийства и один грабёж. — Я не для того сдёрнул из этого города, чтобы потом туда в университет поступать.
— Ты переехал сюда из Нью-Йорка?! — теперь и Эдди смотрит на Ричи так, будто тот совершил три убийства и один грабёж. — Ты же шутишь сейчас?
— Почему это?
— Кому придёт в голову переезжать из Нью-Йорка в такое захолустье? — они поднимаются по лестнице, и Эдди торжественным широким жестом обводит помещение. — Лично я еле дождался, когда же можно будет свалить отсюда.
— На самом деле, я сбежал из дома… некоторое время назад.
«О, — думает Эдди. — Так вот почему ты такой».
— О, — произносит Эдди вслух. — Тогда Дерри — это удачный выбор. Тут тебя точно никто никогда не найдёт.
— Ты же нашёл. И ты тоже приезжаешь из Нью-Йорка.
— Откуда ты знаешь? — вот это было действительно внезапно.
— Мамка твоя дала о тебе информацию. Ну и не только.
— Не смешно ни разу.
Они наконец доходят до пристройки. Пересекают большой сводчатый холл, заходят в маленькую комнату в дальнем конце, подходят к окну с голубыми занавесками. Вид отсюда открывается просто головокружительный.
— У тебя на футболке значок твоего университета, тупица. И как тебя туда вообще приняли, — подаёт голос Ричи спустя несколько минут.
— Не твоё дело, — бурчит Эдди, чувствуя себя именно что тупицей.
— И то верно. Но всё-таки: меня туда зачислят, если я тоже дам кому следует?
— Ты вообще обалдел, что ли? Тоже мне, мамкин бунтарь.
Ричи показывает Эдди средний палец и ловко отскакивает в сторону, прежде чем Эдди успевает пнуть его. Эдди делает вид, что обиделся, отворачивается, скрещивает руки на груди и упорно смотрит в окно. Ричи хохочет, но через несколько секунд умолкает и встаёт точь-в-точь как Эдди.
— Красивый, — внезапно говорит Ричи и при этом косится на Эдди.
— Чего?
— Говорю, вид из окна красивый.
С этими словами Ричи протягивает руку и отдёргивает занавеску. Голубая ткань задевает Эдди по лицу. В эту же секунду на запястье Ричи смыкаются длинные, обтянутые белой перчаткой пальцы.
— Почему мы больше не встречаемся в нашем месте?
— Там слишком пыльно и грязно.
— Раньше тебе это не мешало, — Ричи выглядит потрясённым.
— А теперь мешает! — огрызнулся Эдди и, почувствовав укол вины, решил нагнетать дальше: — Возможно, мне удавалось терпеть всё это первые несколько дней — не знаю, куда я только смотрел, — но теперь моё здоровье решило, что пора это прекращать. Так что в тот особняк я больше ни ногой.
— Очень жаль. Дом был такой атмосферный, к тому же туда сто процентов никто не сунулся бы. Я вообще хотел облазать тамошний подвал, сто пудов там есть что-то интересное вроде колодца или подземного хода.
— Скажи ещё— захоронение мумий, ёпта, — Эдди сложил руки на груди и уставился на Ричи, как на умалишённого. Погнал романтику, в самом деле.
— Нет, захоронение как раз находится здесь. Ты в курсе, что притащил меня на старое городское кладбище? — Ричи тоже сложил руки и встал в позу точь-в-точь, как у Эдди. — Тут определённо чище и нет никакой угрозы здоровью.
— Да оно просто по дороге оказалось!
По сути, это была чистая правда. Старое — архистарое — уже давно не действующее городское кладбище находилось примерно на середине пути между домом Эдди и их бывшим местом. Пустое, тихое, безлюдное, безветренное, заросшее высокими деревьями — чем не место для секретных встреч с обсуждениями всяких странных вещей? По счастью, здесь всё-таки были работающие фонари — будь тут совсем кромешная тьма, Эдди сюда ни за что бы не сунулся (раньше он и без того старался обходить кладбище стороной).
— Колись, ты просто любишь покойников, — попытался пошутить Ричи.
— Кто их не любит-то, они же молчат.
Ричи картинно схватился за сердце и, изобразив на лице вселенское страдание, забрался на ближайшее надгробие и лёг, характерно сложив руки на груди. У Эдди даже слов не нашлось, чтобы это прокомментировать. Первые несколько минут он просто молча смотрел на это зрелище. Потом, немного собрав мысли в кучку, позвал:
— Ричи.
Никакой реакции. Эдди позвал ещё раз, и потом снова, и опять — тот же результат. Тут же пришла в голову мысль просто уйти и оставить Ричи с его дурацкими принципами здесь, но внутри что-то неприятно скребло. Потому что ты сам виноват, Эдди. Ты довёл — ты и исправляй ситуацию.
Исправить ситуацию Эдди решил самым радикальным способом: подошёл к Ричи вплотную и рявкнул прямо ему в ухо: «Живо вставай!» Так, что Ричи свалился на землю и заорал:
— Ты нормальный вообще?!
— Что это за выпендрёж и игнор?!
— Ты сам сказал, что любишь, когда молчат! — возмутился Ричи, поднимаясь с земли и отряхиваясь от пыли.
— Тебе не положено молчать, ты же мой главный критик!
— Определился бы уже, — проворчал Ричи и оглянулся в поисках объекта, на который можно было бы сесть. Таких объектов было много, но после произошедшего забираться на них по новой было неловко. Промаявшись ещё с минуту, Ричи наконец-то заметил достаточно удобный пенёк. Устроившись, он вперил в Эдди пристальный взгляд. — Ты же не написал ни строчки.
Близился вечер, когда Эдди услышал сквозь сон какой-то грохот. Подскочив и сев на кровати, он уже приготовился к тому, что кто-то пришёл его убивать. Однако пришёл всего лишь Билл, который колотил кулаком в дверь спальни Эдди и орал: «Эдди, сколько уже можно спать?!» Эдди и сам не понимал, как умудрился проспать так долго, но в любом случае время, которое он обычно тратил на работу, было целиком и полностью утеряно. Пришлось вставать и сразу идти на встречу с Ричи — ни с чем.
— Постой, — Эдди сосредоточился. Нужно срочно превратить это самое «ничто» во «что-то». — Допустим, так получилось, что начало одного из сеансов у Неудачника-психолога задерживалось, в результате чего выяснилось, что она покончила с собой. Прямо у себя в кабинете, — по правде говоря, Эдди начал лепить просто всё подряд, чтобы хоть как-то загладить свою вину. Но импровизация явно не задалась.
— Класс, — безо всякого энтузиазма прокомментировал это Ричи. — Ты выпилишь одного из героев ещё до начала книги?
— Это не начало, — отмахнулся Эдди, занявшись любимым делом: хождением туда- сюда. — К тому времени у нас есть уже две, а то и три развитые истории. К тому же в связи с загадочной смертью в повествовании появляется Неудачник-журналист, который наблюдает за следствием и пытается выяснить, причастны ли пациенты погибшей к её смерти. Эти двое, конечно, не знают всех подробностей, но они точно уверены, что это самоубийство. Через некоторое время это же выясняет и Неудачник-журналист, узнавший также, что причиной этого самоубийства стала какая-то очень старая фобия. В итоге все три героя начинают активно взаимодействовать, теперь они связаны благодаря этому случаю и их сюжетные линии переплетаются. И знаешь, что Неудачники делают потом?
— Радостно покидают твоё повествование, потому что оно становится неадекватным?
— Чего? Нет, просто представь, что человек, который помогает тебе бороться с твоими страхами — не справляется с собственными. Их психологические проблемы начинают со всей дури переть наружу, что приводит к коллективным галлюцинациям.
— Стоит сказать, что психолог из тебя так себе, — еле внятно выговаривает Ричи — ему мешает то, что он подпёр голову рукой, да так и заговорил, не удосужившись убрать руку ото рта.
— При чём тут психология? — Эдди останавливается и взмахивает руками. — Здесь должно быть то, чего так недоставало всем моим предыдущим произведениям: чистый вымысел!
— Допустим. Что потом?
— Они видят что-то — или кого-то — кто мог бы разом олицетворить все их страхи. Сначала их посещают разрозненные видения, каждый Неудачник видит что-то своё — или он полагает, что видит что-то своё. Однако они начинают общаться всё теснее и теснее, и в процессе общения выясняется, что все они видят одно и то же. Они приходят к выводу, что самоубийство Неудачника-психолога было не простым самоубийством, и вообще, кажется, они все находятся во власти сверх- или противоестественных сил.
— Силлогизм номер два: первое — вероятность есть фактор, оперирующий в сфере естественных сил. Второе — вероятность не оперирует как фактор. Вывод — мы во власти не-, противо- или сверхъестественных сил. Обсудим. [3]
— Не перебивай. Неудачник-спортсмен пытается заставить всех мыслить рационально и пытается прекратить общение с остальными Неудачниками, которые пытаются выяснить, почему же человек покончил с собой. Он оправдывает свой уход тем, что всё это вредит его физической форме и, как следствие, командным результатам. Он уверен, что ничего сверхъестественного тут быть не может. Однако ни одного логичного объяснения происходящему найти не удаётся. Слишком много совпадений, слишком мало объективных причин для обострения фобий, и одна из встреч Неудачников — совершенно случайная встреча — заканчивается коллективным психозом. Для того, чтобы обобщить страхи нескольких людей, нужен подходящий образ: что-то жуткое и по контрасту с этим — гротескное. К примеру, старомодный безумный клоун.
Выпалив всё это почти на одном дыхании, Эдди наконец позволил себе вдохнуть. Ричи сидел, замерев, и смотрел на него совершенно нечитаемым взглядом. А через несколько секунд вынес вердикт:
— Бред.
— Что?!
— Бред-бред-бреееед! — противным голосом передразнил Ричи. — Никуда не годится. Если бы это читал я — тогда да, я боюсь клоунов до усрачки. Но если ты такое напишешь…
— А я напишу, — произнёс Эдди угрожающе. Даже, кажется, начал потирать ладони, хотя бить тут было, казалось бы, некого.
— Чем это хотя бы кончится?
— В конце Неудачники отделают его где-нибудь в канализации, разъедутся каждый по своим делам и забудут об этом происшествии.
— Твоя концовка сосёт, — выдал Ричи, притом с таким довольным видом, будто выиграл спор.
— Это твоя концовка сосёт, чтоб тебя! — Эдди с досады пнул торчащий из-под земли корень. — Ты сам просил положительный конец!
— Успокойся, Эдди-спагетти, ты сегодня слишком нервный.
— Станешь тут нервным с таким критиком, — обессиленно говорит Эдди, опускаясь на соседний пень.
Придя домой, Эдди первым делом достаёт свои предыдущие заметки. «Умерла несколько лет назад. Дисквилифицирован». Он берёт ручку и приписывает:
«Неудачник-журналист пишет об этом своё первое художественное произведение. Победив, как им казалось, свои страхи, они уезжают, но не забывают».
продолжение в комментариях